"БОЖЕСВЕНА" ТЁТЯ ПИЯ

Алина Дием 19.09.17 12:17

   Ну, хорошо-хорошо, я верю, что Бог есть. Но зачем он есть? Как он есть? Почему не помогает, если он всемилостив? Эти детские вопросы остались у меня на всю жизнь и мучают меня, шестидесятилетнюю, как когда-то в детстве. Я не нашла ответы на них.
   Гораздо проще у меня отношения с церковью. Церковь я люблю. Древность и красочность православия, тайны икон, запах ладана, роспись стен, купола изнутри, как небо, а снаружи уютные огородные луковки, деревенские ветхие церковки, часовенки – всё родное, не требует объяснений, всё само вошло в кровь и в душу, без всяких усилий.
   «Зачем есть Бог?» – спросила я у тёти Пии не вовремя. Она осторожно отхлёбывала горячий чай из глубокого блюдца, неловко и высоко держа руку на локте у самого краешка стола. Тётя Пия поперхнулась и расплескала чай на светлую, воскресно-церковную, кофту. Прокашлявшись, рассердилась на меня: «Батюшки, за столом всуе не поминай, чай ведь пьём...» Бабушка заступилась за меня: «А ты скажи – скажи, Пия, раз Галинка интересуется». Недовольно помолчав, тётя Пия сурово ответила: «Для порядка».
   «Как милиционер?» – выпалила я. Дед негромко засмеялся и тоже закашлял.
   «А ты всё газеты читашшш?! – тётя Пия обрушила артиллерию на младшего брата. – Нет чтоб разъяснить девчонке всё как след…» Тетя Пия умела не только по-уральски глотать гласные в окончании глаголов, но так тянула согласные звуки, что они превращались в особое средство выражения чувства:
   «читашшш» или «басссенька».
   «Бери, Пия, крыжовенного, – быстро перевела разговор бабушка, – вроде сахару мало ныне в ём, кислинкой отдаёт». Разговор плавно покатился по чайному пути.
   Я давно поняла, что бабушка с тётей Пией вместе в церковь не ходят. Когда тётя Пия приезжала к нам, то «перво дело – в церкву», куда и меня брала с собой, если не на всеношную. А уж после церквы «в город» или в «третий», купить что-нибудь по хозяйству. С бабушкой мы ходили в церковь очень редко, вот разве когда дядя Андрей Мозжерин умер, так заодно и на его могилку. На мои «церковные» вопросы ни дед, ни бабушка толком не отвечали, переводили разговор на другое, вот и ждала я тётю Пию для разъяснений.
   Тётя Пия от меня не отмахивалась и объясняла как могла. То про нашу икону рассказала, то про праздник Покрова божией матери, на который приезжала к нам из Байкино на попутке да чуть не замёрзла насмерть, несмотря на октябрь. Мороз ударил такой, что привезла молоко на гостинец «кружком», то есть застывшим, как лёд. Бабушка растопила «кружок» в чугунке в печке, и получилось вкуснейшее топлёное молоко с толстой коричневой пенкой, которую мы честно делили на всех, так как пенку любили у нас все. Такие «кружки» молока продавали зимой и на кунгурском рынке, дед иногда приносил их нам в мешке по нескольку штук сразу. Они так в мешке и хранились в холодном чулане по много дней. А из Байкина лучшего гостинца и не надо зимой, чем молочные «кружки». Мне нравилось, как бабушка называла топлёное молоко томлёным. Молоко томилось у неё в печке подолгу и получалось розовое, сейчас я бы сказала – бежевое, но мы с бабушкой тогда не знали этого слова, так подходящего к томлёному молоку.
   Один раз мы с тётей Пией попали на венчание. Для меня тот обряд был, как ожившая сказка: невеста в длинном розовом платье с белой кружевной фатой, золотые тяжёлые венцы над головой жениха и невесты высоко и устало держали кум с кумой, как объясняла шёпотом тётя Пия. Торжественный отец Борис, как молодой бог, мановением рук освящал двух счастливцев. Я стояла очарованная и в тот день даже ни о чём не спрашивала: и так было ясно, что лучше венчания ничего на свете нет.
   Бабушка нашим с тётей Пией походам в церковь не препятствовала, а по возвращении даже увлечённо расспрашивала о новостях. Тётя Пия, живя в деревне за тридцать километров от Кунгура, как-то умудрялась узнавать самое интересное из приходской жизни кунгурской Всехсвятской церкви: кто венчался, кто умер, какая семья у отца Бориса или чем болел ползимы дьякон. Бабушка, живя в Кунгуре, все новости узнавала от тёти Пии.
   За глаза бабушка называла тётю Пию «божесвеной». А тётя Пия в ответ нашу бабушку называла «полукумуниской». За глаза, конечно. Об этом мне, уже взрослой, позже говорили, смеясь, и мама, и тётя Дуся.
   В доме тихо. Дед в своей комнате шелестит газетами за большим столом.
   Бабушка на кухне у окошка читает толстенную книгу про войну. Я в тоненьких домашних валенках сижу в своей комнате и рисую рыб. В кухне громко тикают настенные тёмные часы. В моё окно льётся розовый свет морозного заката, и я решаю, что рыба будет розовой. «Твоя божесвена, поди, на Введенье не доберётся, мороз встал», – не поворачиваясь от книги, говорит бабушка за спину, в комнату деда. Оттуда только шелест, вздохи, согласное молчанье.
   На голос бабушки Бусик спрыгивает с печки, идёт к ней потереться о тёплые ноги в валенках, а повезёт, так выпросить сметанку. Время кошачьего ужина. Моя розовая рыба обзаводится кудрявым хвостом сиреневого цвета, и я верю, что тётя Пия всё-таки доберётся к нам.
   Расхождения у тёти Пии с бабушкой были только по религиозной теме, а так они всю жизнь прожили дружно и были сердечно привязаны друг к другу, ведь столько бед и несчастий пережили вместе. Если тётя Пия вдруг не приезжала в назначенное воскресенье, бабушка начинала волноваться и трястись за неё. Она отправляла деда к церкви или к берёзовскому тракту, чтобы встретить кого-нибудь из своих деревенских и узнать, что случилось с Пией. «Видать, заболела Пия», – тревожилась бабушка и начинала собирать узелок: таблетки пирамидона, куски сахарной головки, конфеты-подушечки, какие-то сухие травки в газетной бумажке. «Иди к тракту, передай Пие», – она совала узелок деду и отправляла его. Телефона в Байкино никогда не было. А есть ли сейчас мобильная связь?
   Из лекарств бабушка свято верила в лечебную силу пирамидона – от всех болезней и в настойку брома – от нервов. Другим лекарствам не доверяла, обходилась травяными настоями да чаями.
   Тётя Пия с бабушкой разошлись во мнении о божественном провидении ещё в двадцатые годы, когда обе потеряли единственных сыночков.
   Насте шёл тридцатый год, а её сыну Васеньке пятый, когда он внезапно, после скоротечной дифтерии, умер у неё на руках. Единственный сыночек, «ровно ангел сошёл с иконы», говорили про него в деревне, так мальчик был красив и ласков. Настя не смирилась с потерей, сочтя непростительной даже Богу смерть Васеньки. Ожесточилась её душа, и не заметила, как в тоске и слезах проходила новая беременность: вскоре родилась плаксивая, хилая Дуся, не смогшая заменить память о единственном сыночке Васеньке.
   Пия в тот же несчастный год потеряла своего единственного позднего ребёнка – крошечного сыночка. А было Пие уже под сорок лет, так что о других детях и мечтать не приходилось. Пия – это имя домашнее, уменьшительное от Евлампии. Пия была старше брата Михаила и его жены Насти на десять лет. В детстве росла любимой дочерью у Ковшевниковых, но уж больно некрасивой: долговяза, худа, неуклюжа, косолапила да шаркала, а уж про лицо и говорить нечего – огромный тяжёлый нос свисал картошкой, как в особо урожайный год. Маленькие светлые глазёнки под скошенными белобрысыми бровями, оттопыренные уши, тонкогубый ротик, жидкие волосёшки – и одного из этих «украшений» хватило бы для девчачьих горестей, а у Пии они были все налицо. Заслуга добрых религиозных родителей, что не дали озлобиться некрасивой дочери, а поддержали её душевно, вырастили доброй, смиренной, богобоязненной под уговоры «на всё воля Божья».
   Просидела добрая Пия в старых девах до тридцати с лишком годков, пока молодой, худющий, как скелет, Николай Булатов не решился взять её в жены.
   «С голоду», – говорили в Байкине. Вошёл худой парнишка в дом, отъелся, согрелся да и сына родил, несмотря что много моложе жены. Пия от счастья расцвела: наплевать на красоту, теперь у неё сыночек растет. Сначала молодые жили в доме у Ковшевниковых, а потом Николай с их помощью построил в нижнем Байкине у выгона собственный домик. Маленькая изба, зато своя.
   Но счастье было недолгим. Единственный сыночек помер от проклятой глотошной, задохся. Общее горе еще более сблизило Настю и Пию. Только горевали по-разному: Пия в слезах и молитвах, то и дело ходила в Предтеченскую церковь да на могилку в Тазовское. Настя погрузилась в молчание да в работу, в церковь ни ногой, обиделась на Бога, и слова «на всё Божья воля» её не утешали. Пия уговаривала Настю, что Васенька ангелом был на земле, а теперь стал небесным ангелом навсегда. Настя угрюмо смотрела на Пию и в сотый раз повторяла: «За что?» Чтобы не возбуждать в Насте вспышку богохульства, Пия отвечала «така планида», и казалось в этот момент, что её толстый нос перевешивал всю голову книзу. Тётя Пия всегда склоняла голову перед «планидой», а Настя, хотя и не спорила ни с Пией, ни с «планидой», упорно молчала на уговоры почаще ходить в церковь.
   Все дочери Насти всегда называли Пию тётей Пией, как и положено. Но и наше поколение звало её также тётей Пией, а не бабушкой Пией. Вероятно, потому, что у наших матерей тётя Пия с языка не сходила, её все любили за мягкий характер. Тётя Пия слыла в нашей семье мудрой, умела сглаживать острые углы, говорила тихим и улыбчивым голосом, никогда ни на кого не сердилась. Божественная тётя Пия! В старости она раздобрела, потяжелела, носила широченные и длинные юбки – исподнюю, потом «лёгоньку» и сверху – тёплую. Может, и четвёртая юбка была, настолько пышной она садилась у нас на лавку в кухне, занимая её всю, даже дедово место, и дед стоял у косяка, ласково поглядывая на сестрицу. Кофты и платки у тёти Пии были всегда чистыми, отутюженными и вкусно пахли хлебом. Мне нравилось, когда тётя Пия меня обнимала, тискала, целовала в волосы, приговаривая «сиротинка ты моя сладенька» и «така деффка бассенька у нас растёт». Божественная тётя Пия приносила праздник в наш дом.
   Я полюбила с детства избу тёти Пии и дяди Коли Булатовых в Байкине.
   Типичная русская небольшая изба в два окошечка на улицу, с полностью крытым двором, а в нём дровяник, хлев с двумя-тремя козами, а наверху над ними душистый сеновал. Всё содержалось в необыкновенной чистоте. Дядя Коля ходил за козами, как за девочками, прибирал за ними с совочком их кругленькие катышки да прихорашивал своих послушных красавиц, у него для коз даже расчёска была. А в сенях и избе пол был необыкновенный – белый. Не крашенный масляной краской, как у нас в Кунгуре, а натуральный, из половиц, натёртых дресвой. «Дресьва» – так говорила это слово тётя Пия – это такой крупный песок, с которым моют пол добела, ползая на коленках часами. Стены и потолок в избе были неоштукатуренные, тоже натуральные, светлые, гладенькие, приятного медового оттенка, пустые. В горнице – передней части избы – кроме божницы, лавок вдоль стен да маленького столика между окнами, ничего больше не было. Даже половики тётя Пия не любила, только белый пол.
   В запечной части избы небольшой стол в углу, две коротенькие лавки и чайный шкафчик с самоваром. Сбоку печи неширокая кровать. В чулане ларь для муки-крупчатки, сундуки с одеждой и вешалки для тулупов. В сенях бочки и бочоночки для солений, вёдра с водой, резное коромысло. Все в идеальной чистоте и порядке, какой бывает у стариков, проведших жизнь без детей и внуков. А какой хлеб умела выпекать тётя Пия! Вкуснее её хлеба я в жизни не ела. А ухваты какие у неё были красивые, с резными ручками и выгнутыми рогами! А узорные деревянные лопаты хлеб таскать из печи! Загляденье, а не изба у Булатовых в Байкине. Вот только красивых наличников, как на наших окнах в Кунгуре, у них не было.
   Но лучше всего – тепло хозяев, их ласковое внимание. У нас с мамой хранилось много лет письмо тёти Пии, когда ей было уже за 80 лет. Летом, когда мы гостили у них в Байкино несколько дней, попрощавшись, мы ушли в Заборье к тракту, а она забыла гостинцы для нас на окне. Вот отрывочек из письма тёти Пии с сохранением, конечно, её орфографии:
   «72 года. 29 февраля. Письмо Зое и Гале сродины от тети Ланпии. Шлю горячий привет Зое и Гале и извещаю что я получила вашу открытку, большое спасибо. Я к новому году получила открытки от вас от Саши и Фисы и Дуси, только не получила от одной Вали. А теперь извещу как мы живем мы живем все постарому мало мало ходим коз держим все 3 козы, здоровы кое как...извините меня что я забыла вам отдать 3 иичка Киины колда вас проводила пришла домой и увидела их наокне хотела завами бежать но не могу хотела кричять да тоже не могу веть я ище хотела вам положить десяток все забыла вот какая паметь и хотела наклась капусты влитрову банку. Если бы неболела нога то наверно бы я пошла завами догонят а немогла итти...летом было неколда боле месяца сенокосили да кос часто пасьли...»
   За простыми словами тёти Пии скрыто столько душевного тепла, заботы о нас, трепетной привязанности к родным. Я, как и мама, продолжаю хранить в альбоме со старыми фотографиями письмо тёти Пии на желтом листочке из школьной тетради, с прямыми детскими буквами, со старинной буквой Ф – кружочек, а в нем волнистая линия, как в дореволюционных прописях.
   К старости Булатовы выровнялись, словно тётя Пия похорошела, смотрелись старичками-ровней. Дядя Коля тщательно заботился о витаминах: круглый год пил чай с лимоном. Заготовки нарезанных на кусочки лимонов в сахаре в тёмных толстых бутылках очаковских времён стояли в чулане рядами.
   Но годы брали своё, дядя Коля начал гнуться к земле и скоро ходил уже буквой Г. И всё равно не жаловался на болячки и жизнь, а тихо радовался каждому дню. Какой-то ясный свет исходил от этой пары. Рядом с ними отдыхали душой все, кто к ним приезжал. Из-за них я любила деревню. Самые счастливые деревенские дни моей жизни – в Байкине.
   Именно в их избе я в шестнадцать лет, когда мы с мамой приезжали на свадьбу Гены Голышева, впервые прочитала Евангелия. Читала несколько летних дней и светлых вечеров, читала легко, без напряжения, с ходу понимая церковнославянский, как будто с детства на нём говорила. Тётя Пия даже подивилась, заставила меня вслух прочитать целую главу, а потом всё качала головой да приговаривала, что мне надо по покойникам читать, больно складно и понятно выходит. Глядишь, и зарабатывать буду, если останусь на жительство в Байкине, где полно старушек одной ногой в могиле. Посмеялись.
   Тётя Пия умерла первой. Дядя Коля один жить долго не смог. Приехала его племянница Булатова, продала быстренько избу и увезла его в город Ростов-на-Дону в квартиру на верхнем этаже. Бедный дядя Коля чуть не умер от такой жизни, горевал да плакал о Байкине. Выпросил разрешения у нашей добрейшей тёти Дуси и славного дяди Володи Голышевых приехать жить к ним в Берёзовку, в их дом на берегу Шаквы. Вид из окон дома был широкий, вольный, родной. К тому же у хуторского дома дядя Володя развернул приличное хозяйство – клетки с кроликами. Дядя Коля полюбил этих пушистых животинок с первого дня. Целыми днями старик топтался у клеток, помогал как мог, несмотря на свои под-девяноста.
   Вернулся дядя Коля в родные края и прожил, счастливый, у Голышевых до самой смерти своей в девяносто три года. Умирая, сполз на крашеный пол и вытянулся, выпрямляя сгорбленную спину почти до нормы. Верно, чтоб в гроб без хлопот уложили. А сам всё руками половицы гладил, вспоминая свои байкинские – особенные, светлые, почти белые, пахнущие свежестью, дресвой, натёртые руками любимой своей жены Пии.
   Царствие небесное светлым душам наших добрых тётушек и дядюшек.

Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
						1
2	3	4	5	6	7	8
9	10	11	12	13	14	15
16	17	18	19	20	21	22
23	24	25	26	27	28	29
30