"У НАС НОНЧЕ СУББОТЕЯ"

Алина Дием 18.09.17 16:39

   Половики – домотканые коврики, то есть ручной домашней выработки, чаще всего их ткали из обрезков, остатков старой одежды. Бабушка ничего из тряпок не выбрасывала, резала всё на ленточки, связывала их и сматывала в клубки. Клубки копились месяцами, а то и годами. Потом ставили кросна – ткацкий станок. Кросна хранились в разобранном виде в чулане. Про чулан и бабушкины сокровища расскажу позже. На моей памяти ставили кросна и ткали половики всего один раз, но кое-что я помню. Было это в марте-апреле, кажется, потому что большую комнату часто заливало солнце. Для ткачества нужно много света, недаром раньше для женского рукоделия строились светёлки над горницей. За неименьем светёлки в нашем доме бабушка ткала у окон в большой комнате.
   Квадратный воскресный стол, который стоял в простенке между двумя окнами, дед разобрал и вынес в сени, а на освободившееся место собрал ткацкий станок. На это ушёл весь день. Кросна меня поразили размером и сложностью. Бабушка тщательно протирала каждую деревянную деталь, руководила дедом при сборке. Когда всё было готово, бабушка вытерла пыль и вымыла пол в комнате. Ткацкий станок стоял, как важный гость. Наутро после завтрака бабушка, благословясь, села за работу на табуретку перед кроснами, выпрямив спину, вся гордая и красивая, в чистой одежде. Я вместе с ней почувствовала торжественность предстоящей работы, как праздник. Разумеется, гулять я не пошла, а стояла рядом, сгорая от любопытства. Дом наполнился новыми звуками: шелестели нити основы, мелькал уток, попадая в проворном ходе из одной руки в другую бабушкину руку среди нитей, гребешок прижимал полоску ткани с легким стуком, а правой ногой бабушка нажимала на педаль и раздавался громкий сухой треск. Кросна задышали, зашевелились, ожили. А потом всё моё внимание сосредоточилось на возникновении полотна. Из рябых ленточек появлялась цветная полоска, вот закончился клубок и бабушка подбирает следующий по цвету, чтобы глаз не резал. Для разделительной тонкой полоски чёрного цвета клубки были припасены заранее, лежали сбоку в корзине. Мне кажется, бабушка представляла с самого начала ткачества, каким получится половик по гамме цветов, она подбирала клубки специально, а не как попало. Помню наши половики – пёстро-синие в основном цвете с добавлением зелёных и коричневых полосок. Красного, оранжевого или розового цветов не было, что и доказывала повседневная старая одежда. А половики, тем не менее, получались новыми, крепкими и весёлыми. Половики согревали ноги, создавали уют. Бабушка ткала половики несколько дней. Готовую продукцию раздала всем четырём дочерям. После ткачества нас ждала генеральная уборка дома.
   Уборка у нас обычно начиналась опять же с половиков. Через мою проходную комнату справа от кухни пролегал один половик – довольно широкий, рябой, как и полагается половику, с преобладанием тёмно-синих полосок. Он пролегал от общей вешалки у входа комнаты и доходил до косяков маминой комнаты, не заходя под мою кроватку слева у печки и не прижимаясь ножками узкой «девичьей» кровати справа у стены, где обычно спали всякие приезжие. Скатывать этот половик было легко, и даже я справлялась с ним сама где-то лет с пяти. В маминой комнате было два более узких и светлых половичка – голубое с серым по основному цвету с редкими пёстрыми полосками. Трудность была со вторым, потому что он заходил под стулья и туалетный столик. Здесь и была нужна моя помощь: мама приподнимала столик, а я выкатывала половичок. Затем мы с мамой шли в большую, бабушки-дедушкину, комнату и скатывали их широкий, но короткий, коричнево-малиновый половик. Тюки половиков мы с мамой выносили через сени на заднее крыльцо. Я становилась на ступеньки, мама внизу – и мы получались почти одного роста, что доставляло мне детское удовольствие. Мы «хлопали половики» – раскатывали их на весу и, взявшись за концы с обеих сторон, встряхивали половики что было сил.
   Второй этап уборки – мытьё полов – тоже не обходился без меня. Мама наливала воду в «поганое» ведро специально для мытья пола и «поганой» тряпкой начинала мыть пол. Мне доставались два маленьких, но трудных участка – под широкими кроватями мамы и дедушки-бабушкиной. Я очень старалась: смачивала пол мокрой тряпкой, потом мама передавала мне крепко выжатую и я тщательно вытирала во всех уголках, включая плинтусы и ножки кроватей. Затем с излишним пыхтеньем вылезала из-под кровати с чувством исполненного долга и скрытой радостью от участия в важном семейном деле.
   Мама мыла всё остальное: три комнаты, кухню, большие сени, закрытое переднее крыльцо и грязной водой напоследок домывала некрашеное заднее крыльцо и широкие доски-плахи до самой уборной.
   Уборную, выкрашенную снизу доверху коричневой краской изнутри и снаружи, убирал всегда дед. Он мыл доски сиденья, пола, вытирал пыль на стенках и двери, а потом в ящичек на двери раскладывал «туалетную бумагу», как мы это называем сейчас, а тогда её попросту не было в продаже. Дед заготавливал листочки разной бумаги: то мягкая обёртка пригодится, то какие-то листы из толстых счётных книг, жёлтые и довольно мягкие, а то и газетные кусочки.
   А еще по субботам дед топил баню в огороде: носил из колодца и наливал воду в чан, приносил дрова, разжигал топку, подметал вокруг, если насыпались щепки. В нашей новой бане всегда было чисто, как в аптеке. В предбанник дед клал на каждую субботу новый сухой берёзовый веник. Дед расчищал дорожку к бане – зимой от снега, летом от травы. Короче, всё, что связано с баней, – дедова забота и труд. Я вертелась рядом с дедом, чтобы не шастать по мокрым полам в доме.
   Бабушка убирала в это время в кухне, она не любила, чтобы ей помогали. Она чистила чугунки, кастрюли, самовар, рукомойник и таз под ним, вешала на крючки чистые полотенца – для лица и для рук.
   Пол, наконец, высыхал, но суббота с «праведными трудами» ещё не кончалась. Мы с дедом приходили в дом. Бабушка подавала деду кусок сухой и чистой фланельки – для икон. В доме у нас были три иконы – две в кухне и одна в «красном» углу в большой комнате. В кухне дед протискивался между широкой неподвижной, прибитой к стене лавкой и неподъёмным квадратным столом, вставал боком перед иконами и, перекрестившись, смахивал пыль c окладов серебряного цвета. Не знаю, были ли они действительно из серебра, скорее всего, латунные, но блестели серебром. На одной иконе – «Георгий Победоносец со змием», как говорила тётя Пия, – Георгий на белом коне. Красный шарф развевается за спиной, а в руке тонюсенькое копьё с волосинку. Таким копьём очень трудно победить толстого змия, вот почему чудо о змие.
   Вторую икону я особенно любила. Она называлась «Преображение» и представляла из себя настоящую картину. Я забиралась на полати, чтобы рассмотреть икону в подробностях. Опишу её детскими словами так, как видела её в начале, до пояснений нашей «божесвеной» тёти Пии. В центре иконы – гора, лето, деревья. Над горой в светлом сиянии летит Христос, его я почему-то знала, не помню, с каких пор. Чуть пониже с обеих сторон Христа стоят на горе двое святых, а под горой лежат, упав с горы или просто отдыхая, ещё трое святых в разноцветных шёлковых одеждах. Ни смысла слов «преображение господне», ни символов иконы я не понимала. Вопросов о иконах мне не разрешала задавать бабушка, молчал и дед, то есть никакого прямого религиозного воспитания на меня не распространялось. Разумеется, это было решение бабушки – «чтобы ребёнок рос как все». Но православные иконы в доме были в почёте и уважении к ним, а не в пренебрежении или как объекты живописи на стенах где попало, как вижу сейчас в некоторых домах. Наши иконы были на правильных местах – в восточных «красных» углах, хотя и без лампадок перед ними. Я видела, как перед иконами молча крестился дед, как иногда стояла перед третьей иконой – Спасителем – в большой комнате у комода бабушка, о чём-то глубоко задумавшись. Молилась ли она, я не знаю, потому что она даже не шептала. Потом она крестилась, склоняла голову на мгновенье и отходила со вздохом. Сейчас я понимаю её безмолвные молитвы. Вот такое «косвенное» религиозное влияние, не больше, было на меня в раннем детстве. В моей и маминой комнате икон не было. А потом пришло время «божесвеной» тёти Пии, но об этом я расскажу отдельно. Иконы всегда вытирал от пыли, перекрестившись, дед. То ли потому, что были высоко, то ли бабушка считала только его достойным.
   Сама она занималась цветами – геранями на окнах и большим фикусом в голубой крашеной кадке на полу между комодом и ножной машинкой «Зингер» у окна во двор. Она обирала сухие листочки и лепестки, поливала герани только раз в неделю по субботам и не разрешала маме или мне поливать садинки, когда нам вздумается. Наверное, поэтому наши нежно-розовые герани в одинаковых глиняных горшочках никогда не болели, цвели чуть не круглый год и радовали глаз. Листья фикуса бабушка подолгу натирала маленьким кусочком фланельки, разговаривала с ним тихонько и ласково, как с ребёнком. Фикус слушал, блестел и охорашивался.
   Мне тоже выдавалась бабушкой «махонька вехотка», и я старательно протирала чугунные загогулины большой ножной швейной машинки, её чугунные немецкие буквы ZINGER, резную, тяжёлую, но подвижную подножку, на которой мы с Таней Паклеевой любили укачивать кукол.
   Потом я переходила на помощь в мамину комнату. Начиналась самая приятная часть уборки – мамин комод. Мама, вымыв чисто руки после «поганого» ведра, подходила к комоду, я моментально вставала рядом на стул, но мама вытирала всё сама, мне не разрешала даже прикасаться или переставлять что-нибудь на комоде. Мамин комод был высоким, широким, чёрным, с ящиками в четыре ряда. Верхнюю полку покрывала вывязанная мамой ажурная белая салфетка. В центре стоял радиоприёмник, верх которого тоже покрывала ажурная салфеточка точно такого же рисунка, связанного крючком из белых ниток. Мама стряхивала салфетку, сдувала невидимую пыль с жёлтой шёлковой стенки радиоприёмника и осторожно вытирала узенькое окошечко внизу, боковые и заднюю стенки. Затем она брала в руки мою любимицу – кругленькую, вырезанную из светло-серого камня пудреницу. Она вытирала сухой тряпочкой её грани, осторожно снимала крышечку и вынимала пуховку – белую, в розовой пыли от пудры, такую нежную и душистую. Я вдыхала аромат пудры, мама проводила пуховкой по моему носику и смеялась. Затем наступала пора духов – круглый, довольно высокий флакон в форме кремлёвской башни, с пробочкой – настоящей башенной луковичкой, как на церквях бывают. Это подарочный большой вариант духов «Красная Москва» – когда-то подарок моего отца, а потом мама купила точно такой же, а пустой флакон держала в белье верхнего ящика для запаха. Мы обе щедро душились «за ушком». Вот и всё. Больше ничего на верхней полке комода у мамы никогда не было. Мама, в отличие от меня взрослой, не заполняла туалетные столики флаконами и безделушками. Зато у меня их пруд пруди, часами можно наводить чистоту. Мне кажется, любовь к безделушкам – черта характера. Маме она была не свойственна. Зато у мамы всегда было отменное, по тем временам дорогое и модное нижнее бельё. Шёлковые комбинации пастельных тонов аккуратными стопками лежали в верхнем ящике комода. Он выдвигался так туго и был под таким запретом для меня, что его я помню открытым только по субботам в присутствии мамы. Потом шёл ящик с белыми скатертями, простынями, наволочками, наглаженными и белоснежными.
   Третий ящик был мой – он легко выдвигался и был мне доступен всегда: в нём лежали мои книжки и другие сокровища: калейдоскоп, деревянные кубики с курочкой рябой, водяной соловей-свистулька, человечек на пружинках, тёмная открытка «Махи на балконе», коробка с чечками и облезлая юла. Полвека я не помнила их, но таково свойство детской памяти: сейчас я вижу мои игрушки так ясно, как и тогда в детстве. Книжки накопились от картонных раскладушек до довольно толстых книг со сказками. О книгах в нашем доме я расскажу отдельно. В нижнем ящике комода лежали мои платьица, кофточки, бельё. Все ящики открывались за ручки-серебряные ракушки.
   Ещё в маминой комнате стоял высокий светлый одностворчатый шкаф-гардероб. Тут уже моя высокая мама вставала на стул, чтобы вытереть его верх. Она не любила ставить на шкафы какие-нибудь вещи, коробки или чемоданы и мне говорила, что это всегда смотрится в домах неопрятно. Я следую её советам всю жизнь.
   Мамины крепдешиновые, крепжоржетовые и шерстяные платья – это женская симфония, музыка и живопись моего детства. Только часть из них осталась на чёрно-белых фотографиях, но я помню их все в цвете и на ощупь. Мою маму все называли красавицей и модницей. Она разительно отличалась от скромных замужних сестёр и соседок. Только её ближайшая подруга Люська Кучинская в моих глазах могла сравняться с мамой по красоте и нарядам. Кстати, шили они свои платья у одной портнихи за Сылвой, у рынка, и причёски – длинные мелкие завивки – были у них похожи. Но Люська была ниже мамы ростом. Сейчас я смотрю на старые фотографии и вижу, что мама смотрелась как современная модель – высокая, худая и элегантная. В сочетании с выразительным некукольным лицом и молчаливостью она выгодно отличалась от всех и всегда. Бывают такие женщины в простых семьях, которые смотрятся аристократками даже в обычной одежде. На маме любая одежда сидела изысканно, без изъянов. Думаю, у неё выработался свой вкус в общении с отцом-портным, старшими сёстрами-девушками, которые и в трудные времена старались себя приукрасить, нарядить в силу скромных возможностей. Модничала в своё время её любимая сестра Лиза, которую я не застала живой, она умерла в 27 лет, я знаю её только по рассказам и двум фотографиям.
   Мамины платья на плечиках, как огромные бабочки, прятались в гардеробе. Вот крепдешиновое синее с фиолетовыми и розовыми редкими цветочками. Рядом притаилась крепдешиновая заморская бабочка-платье с коричневыми и оранжевыми узорами. Следом шуршащий крепжоржет бежевой с чёрными завитушками таинственной бабочки. Струи белого шёлка у самого края платяного ряда. В белом платье я маму не помню. Она любила вот это платье – тяжёлого серого шелка в тёмную полоску. Мягкая шерсть цвета бордо с удивительными, как будто надломленными на две половинки пуговицами «зимнего» платья. Я не могла устоять, чтобы не погладить зернистую ткань неведомой мне материи на бежевом платье с подшитым коричневым рантом-воротником. Мама казалась в нём праздничной артисткой из кино. А ещё шерстяной коричневый сарафан и целый ряд нарядных шелковистых и газовых кофточек к нему. Во главе ряда костюмы – бостоновый серый и темно-синий, парные отцовым. В них мама, папа и я выходили «в город» и даже сфотографировались – оба в одинаковых полосатых шёлковых рубашках и бостоновых серых костюмах, которые им пошил дед. Когда отец уехал, то всю свою одежду забрал, и я помню только мамин гардероб.
   Внизу шкафа был выдвижной специальный ящик для обуви. Там ровными рядами томились красивые мамины туфли на высоких каблуках – кожаные и мои любимые – из светлой замши. Удивительно, как в 50-е бедные годы мама умудрилась собрать целую коллекцию великолепной обуви – за короткое уральское лето туфельки самой тонкой кожи и работы не изнашивались. Ещё я помню, что по цвету они были удачными – от бежевых до малиновых и синих. В моё молодое время в областном городе я намучилась в поисках синей подходящей пары туфель – не было в продаже, только чёрные. Туфли ручной армянской работы у меня были единственными, купила в Харькове. Остальная моя обувь была фабричной. Во времена маминой молодости качество её одежды и обуви превосходило обновки моей молодости, без сомнения. Вот вам и прогресс-регресс.
   Однако в комнате моей мамы-модницы стоял совсем немодный сундук. Самый настоящий – деревянный, синий, крест-накрест обитый металлическими полосками, с горбатой, покатой крышкой. В нем хранилась тёплая рабочая одежда, вещи, которые жаль было выбросить, вдруг пригодятся. Стоял себе сундук в углу, никого не удивлял. Позже, когда мы уехали на Украину, сундук «медленным грузом» доехал к нам, привёз кое-что из хозяйства, пригодился. Мы с мамой стыдливо отнесли немодный пустой сундук на помойку, и через полчаса его уже не было: мигом унесли рачительные хохлы к себе сухой и крепкий, на века, сундук, вот так-то.
   А в заветные мои годы детства после уборки дома в субботние сумерки нас ждала баня. Собственная новая баня в огороде. А после бани – чаепитие у самовара. Так по-райски заканчивались субботние «труды праведные», наша субботея.

Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
1	2	3	4	5	6	7
8	9	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30	31