Поездка на Белую гору

По Уральской железной до­роге приехал я в Пермь в 9 ча­сов утра. Первым делом явилась забота, каким путем удобнее проехать на Белую гору. Езда на лошадях по Сибирскому тракту давно мне знакома и представ­ляет собою мало интересного. Почтовая кибитка с охапкою сена внутри, лязг колес по мел­кому щебню и камням да тучи комаров и едкой дорожной пыли — вот перспектива почтовой езды между Пермью и Кунгуром. Прибавьте к этому жаркое время майского дня, отсутствие малейшего ветерка, и вам ста­нет понятна невеселая картина предстоящего передвижения на всем расстоянии 100 верст, вплоть до самой Белой горы. Раздумывая об этом, я вспом­нил, что есть иной путь по тому же направлению — путь на ма­леньком пароходике по реке Сылве, притоку реки Чусовой, до самого Кунгура, что в сосед­стве с Белой горою. Оставив багаж на станции железной до­роги, я взял извозчика и поехал отыскивать крохотную пароход­ную станцию Зырянова, паро­ходы которого рейсируют меж­ду Пермью и Кунгуром. Про­бравшись по живым мосткам с опасностью провалиться вниз, на пристань-крошку, сплошь за­валенную ящиками, узлами и другим домашним скарбом, я уз­нал, что сегодня вечером идет пароход и что он прибудет в Кунгур назавтра вечером около пяти часов. Соблазненный воз­можностью видеть живописные берега р. Сылвы, я решился плыть на Кунгур на этом паро­ходе. Времени до отхода его ос­тавалось довольно; не торопясь, сдав лишний багаж Каменским, я поехал осматривать Пермь и нашел там оригинала-фотогра­фа г. Чайковского, у которого ку­пил альбом артистически сня­тых видов со скал и берегов Чусовой. Сделав все нужное, я ре­шил перебраться на пароходик за несколько часов до его отхо­да, чтобы занять, как думалось мне, удобное местечко в каюте. Приехав вновь на пристань, я не застал там парохода и полу­чил только совет поискать его где-нибудь на одной из больших пароходных пристаней. При­шлось и это сделать. Мой из­возчик, старый житель Перми, отлично умел ориентироваться между многими пароходами и скоро нашел нашего «Помощ­ника», спрятавшегося под бор­том громадной пристани Семе­нова. Пароходик «Помощник» грузил кули табака, старый сви­нец, крупчатку и даже порож­ние бочки. Я занял каюту и ждал, когда кончится операция погрузки товаров, рассчитывая, что в назначенное время мы все же отойдем. Около пяти часов пароходик действительно от пристани Семенова отчалил, но, сделав круг по Каме, вновь при­стал к пристани Курбатова. Там снова началась погрузка това­ров. На справку мою, скоро ли мы двинемся в путь, мне отве­чали, что мы еще у чужой при­стани и что даже не было дано первого свистка. Через полчаса снова делается тур по Каме, и снова причалка, уже к своей пристани самого владельца па­роходика г. Зырянова. На бере­гу толпились пассажиры, боль­шею частию разный рабочий люд и преимущественно сплав­щики леса, жители берегов р. Сылвы. Контора пароходства пассажирных билетов не выда­вала, ссылаясь на то, что это сделает в пути капитан парохо­да, сын самого хозяина. Около семи часов раздался, наконец, свисток, и я подумал, что на­стал конец ожиданию пассажи­ров. Тщетное предположение. Пришлось еще ждать второго и третьего свистка, прежде неже­ли мы отчалили от пристани. Но и тут не обошлось без сюрпри­за. Пароход только что отошел от пристани, как раздалась ко­манда капитана: «На нефтянку», — и мы снова сделали тур, что­бы подойти к нефтяной барже и принять нефть для отопления паровой машины.

Было уже 7¹/₂ часов вечера, когда мы пошли полным ходом вверх по Каме. Я осмотрелся на своем пароходике. Он оказался новенький и чистый, только что совершающий первую навига­цию между Пермью и Кунгуром по рр. Чусовой и Сылве на протяжении 240 верст водного пути. Пароходик берет груза до 4000 пудов и пассажиров до 150 человек. В продолжение лета он совершает 46—50 рейсов и за­рабатывает до 17000 валового дохода. Владелец его, кажется, крестьянин какого-то села близ г. Перми. Пароходику дальше Кунгура идти некуда. Там в Сылву впадает незначительная речушка Ирень, выше которой эту реку переходят вброд и пе­реезжают в телегах. На всем пути пароходик исполняет точ­ную роль посыльного, приста­вая даже к пустым берегам, лишь бы только оказался пас­сажир или два-три тюка това­ров. Простой кол, вколоченный на том или другом берегу для закрепы причала, перекинутая доска с парохода на берег — вот вам и пристань парохода.

Верст двадцать поднялись мы по Каме и повернули на­право в устье Чусовой. Берега этой реки полны живописных ландшафтов, один другого кра­сивее. Есть места, очень напо­минающие виды, какие откры­ваются с высот крымской Джемерджи. Та же красно-бурая почва, те же зеленые шашки обработанных полей, обрамлен­ные водою Чусовой внизу и темным бором сплошного ело­вого леса вверху. Покатости высоких берегов, переходящие в причудливые очертания хол­мистого рельефа, заняты поля­ми хлеба и лугами, кое-где пе­ререзанными селами и дерев­нями, да табунами пасущегося скота на превосходном поднож­ном корму. Городов тут нет, но все села и деревни поражают своим видом, говорящим о за­житочности и довольстве. Все дома и службы этих деревень крыты тесом, стоят прямо и выглядят весело. Нет нигде ни покосившейся избы, ни разо­ренного жилья, ни соломенной крыши. Попадаются села, в ко­торых даже зеленеют крыши домов, окрашенные малахитом, нередко в два этажа, с резьбою на карнизах и балконом сбоку. На всем протяжении Чусовой до поворота в устье Сылвы по левому берегу реки тянется по­лосою полотно Уральской же­лезной дороги. Плоты сплавля­емого леса заполонили оба бе­рега реки и длинными верени­цами все еще попадаются нам навстречу. Пароходик наш уме­ло лавирует между ними, делая повороты направо и налево во избежание столкновения, и ча­сто пронзительно свистит, пре­дупреждая об опасности плы­вущие впереди лодки.

Вечер. Солнце садится за высокий гребень правого бере­га Чусовой. Пахнет цветущей черемухой. Веет прохладою. На носу парохода какой-то матрос в валенках выше колена, в од­ной рубахе, но в форменной фуражке наигрывает на гармо­нике грустные мотивы русских песен. Два послушника, проби­рающиеся в Кунгур за сбором для какого-то монастыря, жад­но прислушиваются к ритму гармоники, и, спохватившись, набожно начинают делать при­вычные жесты перебора отсут­ствующих четок, оглядываясь украдкою по сторонам, чтобы убедиться, не заметил ли кто их увлечения.

На другой день я проснул­ся рано. Мы плывем теперь уже по Сылве, скорее речке, чем реке, между чудных скалистых берегов, порой грозно выступа­ющих отвесною стеною с пра­вой стороны. Глаз не хочется оторвать от чередующихся пей­зажей великолепной панорамы. Сылва так же извилиста и при­хотлива, как и Чусовая. Она делает, выражаясь по-местно­му, такие же «петли», какие де­лает Чусовая и каких не встре­тишь нигде. Вот и теперь мы вертимся направо и налево вблизи серых гранитных утесов, то удаляясь от них, то прибли­жаясь к ним. Эти «петли» тя­нутся на протяжении 18 верст, а пешеход перейдет в узком месте весь перешеек в 380 са­жен. По всему правому берегу реки торчат серые обрывы гра­нита, перемешанные слоями и выступами яркой красной гли­ны, да темнеет еловый лес на самом гребне гор. Там и сям встречаются впадины, зеленые долины, холмы, мелкие речуш­ки, около которых раскинуты деревушки и поселки, сзади которых зеленеют засеянные поля ржи и ярицы. Сылва чем выше, тем становится мельче и каменистее. Матросы то и дело делают промеры с обеих сторон парохода, громко выкрикивая: «Четыре, три с половиной, пять», — изредка довольным голосом певуче тянут: «Под та­бак», или: «Не маячить», — пос­ле которых тотчас же и броса­ют шестик на борт парохода. Первые слова счета означают футы глубины воды, а вторые, непонятные слова «под табак» и «не маячить», — суть терми­ны, что глубина более пяти футов или что она глубже всего водомера. Откуда взялось усво­енное местными матросами слово «под табак», объяснить трудно, хотя многие утвержда­ют, что оно означало в былые времена, когда бурлак, имея на поясе кисет с табаком, спускал­ся с барки в воду, и если глу­бина ее доходила ему до этого кисета, тогда он выкрикивал термин «под табак». Другое сло­во — «не маячить» — выражает собою точное определение, что вода так глубока, что водомер не достает дна реки.

Лесных плотов попадается нам навстречу все больше и больше. Сылва — это лесная артерия, по которой чуть ли не весь Западный Урал сплавляет свои лесные богатства. Одни братья Каменские в этом году из своей Суксунской дачи сплавляют будто бы 200 тысяч дерев елового и пихтового леса размером от 13 до 24 аршин и от 6 до 9 вершков толщины. Сколько же занято у них этим делом людей, зарабатывающих свой хлеб насущный? Чтобы сплавить до устья Чусовой 200 тысяч дерев, нужно около 2¹/₂ тысячи плавильщиков, из кото­рых каждый зарабатывает в 3—4 недели времени около 25 рублей. Другие рабочие, около 5—7 ты­сяч человек, в зимнее время лес этот предварительно вырубают и вывозят к берегу реки или реч­ки, а сплавщики уже вяжут его в плоты по 18 дерев в каждом, вершинами в одну, а комлями в другую сторону. Таким обра­зом, на Сылве каждый плот представляет собою подобие ве­ера и удобнее скользит узкой стороною вперед в крутых реч­ных извилинах. Бывает, однако ж, и так, что на мелких перебо­рах реки ряд плотов застрянет, и тогда сплавщики их разруша­ют и, бродя по колено в воде, переводят баграми по одному бревну на более глубокое мес­то, где снова связывают в такие же плоты, как и ранее. Каждый плот сцепляется «вицами» из черемуховых прутьев с другим соседним плотом, и таким об­разом составляется караван из двенадцати плотов, способный изгибаться в одну треть круга. Все плоты, сплавленные по Сылве, вяжутся только в один ряд и только в устье Чусовой переде­лываются в плоты в 3—4 ряда бревен, чтобы сплавлять или буксировать их далее по глубо­ким водам Камы и Волги в Ца­рицын и Астрахань.

Сылва, повертясь в своей долине, подошла к крутым се­рым утесам, на которых нет нигде ни травки, ни кустика. Только темные щели и птичьи гнезда и норы бороздят их по всем направлениям. Стаи галок кружатся под самыми карниза­ми. Мелкий ручей-речка, как-то попав в трещину, стекая в Сылву, пробила мало-помалу широкую брешь, на дне кото­рой растут кустарники и зеле­неет сочная трава, бог весть как-то укрепившаяся на ее по­верхности. Сквозь листву берез и ветки елей просвечивает та же серая скала и придает всему и новый вид, и новый колорит. Потом скалистый берег начал отходить все дальше и дальше, пока не превратился вдали в отлогие холмы, красиво одетые лесом и лугами.

К вечеру случился эпизод. Пароход нашел на камень и остановился. Были пущены в ход все обычные способы съем­ки парохода, до ворота вклю­чительно, но без успеха. Одно время было даже опасение по­лучить пробоину дна, но как-то все обошлось благополучно. Пароход погрохотал как-то на камне, наклонился на один бок и пошел вперед, как бы ничего и не было. В девять часов вечера мы были в Кунгуре.

Мне никогда не случалось читать описания Кунгура и ха­рактеристики его населения. Типичность же города такова, что едва ли есть еще в России уездный город, в котором ярче и рельефнее была бы выражена религиозная, трудовая и торго­вая сторона местного населения. Уже одно то, что здесь возник­ли и выросли колоссальные ка­питалы Губкина, Кузнецова и Грибушина, говорит нам, что Кунгур не простой администра­тивный термин уездного город­ка. Местные богатые люди под старость лет своих создают об­ширные учебные и благотвори­тельные учреждения, которым впору позавидовать даже столи­цам. Покойные А.С. Губкин и М.И. Грибушина создали и обес­печили навсегда один — техни­ческое училище, а другой — сиропитательное заведение, затра­тив на это миллионы рублей. Кунгур с 20 тысячами жителей имеет чуть ли не 20 церквей, до такой степени богатых и укра­шенных, каких едва ли где встретишь в другом уездном го­роде. И в том же Кунгуре нет и помина о местном театре. Там за­частую в купеческих домах в де­вять часов вечера ворота запер­ты на замок. Жизнь в Кунгуре течет с преобладающим направ­лением религиозной и семейной стороны, едва ли где повторя­ющимися. Кунгурские крестные ходы, совершаемые периодичес­ки, по своей торжественности, многолюдности и подъему рели­гиозного настроения представ­ляют собой из ряда вон выдаю­щееся явление. Нечто подобное можно видеть только в Ченсто­хове, конечно, со своим особым ритуалом и проявлением като­лических обрядностей.

В Кунгуре сильно развита кожевенная промышленность, развита не только выделка кож на заводах, но еще больше раз­вита крупная и мелкая про­мышленность изделий из этих кож. Всю Сибирь, как Восточ­ную, так и Западную, не исклю­чая, пожалуй, и всего Урала, снабжают обувью и другими изделиями из кожи только три пункта: Кунгур, Сарапул и Кимра. Только одни бродни и голицы, на золотые промыслы идущие, приготовляются ис­ключительно в Тюмени.

Ровно в полночь выехал я из Кунгура по направлению к Белой горе, через два населен­ных пункта — Степановку и завод Юг. На всем этом пути села и деревни отличались тем же характером довольства и за­житочности, какие мне встре­чались по берегам Сылвы. Ро­гатого и мелкого скота попада­лось немало, по большей части хорошо откормленного. Ночью в каждой деревне, которую при­ходилось проезжать, встреча­лись большие табуны овец, спо­койно ночевавших среди ули­цы, так что ямщик должен был соскакивать с козел, чтобы со­гнать их с колеи дороги.

Рано утром следующего дня, не доезжая Белой горы верст тридцать, ямщик указал мне направо силуэт церкви, виднеющейся на пологой воз­вышенности — это и была вер­шина Белой горы, а над ней здание церкви Белогорского монастыря. Вся дорога, начиная от села Степановки, унизана холмами и низменностями, по которым она то поднимается кверху, то спускается книзу. Спуски и подъемы пути идут иногда подле самого обрывис­того береги р. Ирени или тянут­ся косогорами, наклоняя эки­паж набок так, что невольно приходится искать руками ка­кую-нибудь точку опоры. Спуск к заводу Юг до того крут и дли­нен, что волей-неволей нужно тормозить экипаж и сводить под узды коренную лошадь экипа­жа. От завода Юг до вершины Белой горы расстояние в две­надцать верст приходится про­езжать проселочною дорогою по откосам высоких холмов, лавируя между хребтом и ни­зиной и пересчитывая колеса­ми наружные корни елей и пихт. Подъемы и спуски чере­дуются постоянно. Белая гора вырисовывается яснее и яснее, хотя все время кажется и не­высокою, и незамечательною. Но вот кончен последний го­ловоломный спуск, кончен в низине «мост гатью», где при­ходится добрых полверсты ехать поперек шеренги крутых жер­дей, и начинается последний генеральный подъем на темя самой Белой горы. Кругом, и справа и слева, замкнула вас могучая растительность леса и высокая сочная трава, точно стал другой мир и возникла иная фауна. Высокие толстые ели и пихты чередуются между собою, изредка допуская в свое царство липу и клен, и еще реже корявый илем, сплошь унизан­ный оригинальным цветом, на­поминающим молодые зеленые шишки хмеля. В прогалинах цветет черемуха, на лужайках красиво рисуется трубчатыми листьями чемерица и ярко цве­тет красный пион, или по-ме­стному марьин корень, благо­даря которому на Белой горе нет ни одной гадюки. Почва всюду — глубокий чернозем, пропитанный влагою. По всей горе много родников с чистою водою. Куда бы вы ни пошли, ваша нога тонет в перегное и массе валежника. Любая прога­лина одета высокой и сочной травою. И только береза и оси­на выбирают отдельные райо­ны, куда с трудом забираются деревья других пород. Им точно хочется быть только между сво­ими, расти только бок о бок среди таких же берез и осин, как и они сами.

Чем ближе к темени горы, тем дорога делается все круче и труднее. По сторонам ее там и сям начинают попадаться ска­мейки, устроенные монастырем для отдыха паломников, груп­пы которых встречаются мне чаще и чаще. Вот первая мона­стырская постройка-колодезь возле самой дороги, где путник утоляет свою жажду. За ним еще крутой подъем, еще несколько поворотов направо и налево, и вы сразу подъезжаете к ориги­нальному новому храму, возле

которого высится пятисажен­ный деревянный крест — пер­воначальное основание самого монастыря. Не было еще ника­кой постройки, как этот крест был воздвигнут и далеко вид­нелся по всей окружности, как бы знаменуя, что на этом месте образуется и вырастет Белогорский монастырь.

Утомленный в пути, я уже принят и помещен в так назы­ваемом архиерейском домике, в комнатах устроителя монас­тыря протоиерея о. Стефана Луканина. Еще минута-другая, и я уже на террасе, и передо мною открылась величествен­ная панорама, с трех сторон окружающая Белую гору. В пер­вые минуты дух захватывает от восторга и не находишь слов для характеристики развернутой красоты уральской горной при­роды. Вообразите себе гору, поднятую на 1000 футов выше всех других гор на пространстве 50—100 верст в окружности. Темя той горы занимает собою площадку с юга на север 100 и с востока на запад — около 50 сажен. С трех сторон — юга, во­стока и севера — гора круто сползает вниз, образуя на глу­бине 800—1000 футов громадное плато перспективы, состоящее из разных гор, холмов и долин, замыкающихся вдали туманною синевою горизонта. Разные формы и очертания долин и возвышенностей, шахматы буро-красных полей, засеянных яровыми, нескончаемая вере­ница всяких оттенков зелени создают в общем такую чудную и необъятную картину перспек­тивы, описать которую нет ни­какой возможности. Глядя на это чудо Западного Урала, дол­го стоишь в безмолвном удив­лении и только мало-помалу начинаешь приходить в себя и ориентироваться в подробнос­тях. Вон между холмов синеет пруд и белеет церковь Юговского завода, а расстояние равно двенадцати верстам; вон по­дальше еще видна церковь села Степановки, а расстояние уже 32 версты; а вон вдали, побли­же к горизонту, еще различает­ся церковь и серые утесы — это берег р. Сылвы и церковь при­городного села Кунгура на рас­стоянии уже 60 верст! В ясную погоду с монастырской коло­кольни видны церкви Перми и Осы, а это уже расстояния око­ло 100 верст.

Я видал несравненные па­норамы в Крыму, на Кавказе и в Италии. Им придает особый ореол величия и красоты окру­жающее море; о них многое подчеркивает история и по­эзия, они стоят поэтому на не­досягаемой высоте величия и красоты. Ни моря, ни лазури неба, ни поэзии нет у Белой горы. Она стоит без этих атри­бутов и преимуществ. Но после этого во всем остальном Белая гора сияет в полном своем ве­ликолепии! Житель России и Сибири, житель всего Приуралья найдет здесь такое дивное сочетание мягких горных видов, такую полную гамму зелени хвойных и лиственных лесов, что остановится в немом удив­лении перед величием развер­нувшейся картины. А это так много и, главное, так многим доступно, потому что у себя дома, чуть не под руками.

Очертания темени Белой горы, обращенной крутым ска­том прямо на восток, напоми­нают собою трехъярусные ова­лы алтаря старинных русских церквей. На вершине среднего выступа и построен новый храм, наполовину деревянный. Года нет еще, как освящен этот храм; в его летнем помещении два эта­жа, где, впрочем, и теперь еще видны неоконченность работ и недостаток церковных украше­ний. В щели временного пола виднеется нижний этаж церкви, иконы на стенах не отличаются симметриею, самый иконостас местами недоделан. Но зато все иконы иконостаса, написанные в Москве художником Маловым, поражают выдержанность фряжского стиля и произ­водят благоговейное впечатле­ние. Храм освещен великолеп­но, несмотря на то, что со всех сторон окружен террасою, на которой помещается до 1500 человек. Вообще вся идея хра­ма дышит верою в успех нача­того дела и, вероятно, она-то и подсказала автору проекта сча­стливую мысль — устроить кру­гом храма открытую террасу, кроме ближайшей практической цели, придать самому храму бо­лее величественный вид незау­рядного церковного сооружения. Нужно представить себе во вре­мя праздников и крестных хо­дов тысячные массы народа, сте­кающиеся издалека и слушаю­щие на террасе в открытые окна храма божественную службу при дивном зрелище окружающего ландшафта, чтобы понять все ве­ликое значение постройки этой террасы. Это воистину великая цель, достигнутая малыми сред­ствами. Церковь едва вмещает 1000 человек, а молящихся бы­вает иногда пять, десять и более тысяч.

Далее идут деревянные по­стройки монастыря, возникаю­щие по мере растущих потреб­ностей. Кроме первоначальной теплой церкви, построенной среди двора, низкой и неудоб­ной, напоминающей скорее ста­рообрядческую молельню, чем церковь, и звонницы на четы­рех столбах, где два года назад висели еще чужие колокола, позаимствованные временно, воздвигнуты теперь новые зда­ния, уже вполне приспособлен­ные к тому назначению, для которого они построены. Так, возведено здание для монастыр­ской братии, здание для палом­ников или вообще для всякого приходящего, здания народной столовой, просвирни, кухни, столярной, погреба и проч. Мо­настырь расчищает лес и заво­дит пашню. Я видел уже поле, засеянное пшеницею, пасеку с 60 ульями пчел и маленький ого­род, засаженный овощами.

Три года назад на том мес­те, где теперь расцветает мона­стырь, был густой лес: ели, пих­ты и ильма, да, быть может, об­любованное логовище бурого медведя. В течение только этих трех лет благодаря трудам и энергии миссионера о. Стефа­на Луканина и ревностному по­кровительству и заботам Перм­ского преосвященного Петра основывается и растет монас­тырь исключительно только на добровольные пожертвования. Инвентарь его уже превышает сумму 100 тысяч рублей, и я глубоко верую, что не пройдет и десяти лет, как он будет од­ним из благоустроенных мона­стырей всего Урала. Основы его глубоко симпатичны душе каж­дого православного христиани­на. Он прежде всего создан для простого серого человека, ко­торому нужна истовая медлен­ная церковная служба без вся­ких пропусков и сокращений;

он рассчитан на то, чтобы мо­нашествующая братия избира­лась из людей молитвы и фи­зического труда. Церковные службы монастыря нам, людям больших городов, кажутся длинными, утомительными. Совсем иная потребность в душе простого человека. Он, издалека пешком пришедший в монастырь, не нарадуется служ­бе церковной, где каждое сло­во Божие выговаривается нето­ропливо, где ясно слышатся слова священных гимнов хва­ления и тропарей и не сокра­щается положенное число по­вторения «Господи, помилуй». Для него длинная церковная служба — идеал молитвы, для которой никакой физический труд не кажется тяжелым.